Неточные совпадения
Уже совсем стемнело, и на юге, куда он
смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип
в саду каплям и
смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий
в середине его млечный путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах.
Она видела по лицу Вронского, что ему чего-то нужно было от нее. Она не ошиблась. Как только они вошли через калитку опять
в сад, он
посмотрел в ту сторону, куда пошла Анна, и, убедившись, что она не может ни слышать, ни видеть их, начал...
И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед…
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она без цели бродит,
То
смотрит в опустелый
сад…
Нигде, ни
в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным слезам,
И сердце рвется пополам.
Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною
в зелени дачей,
смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих
в саду детей.
Одинцова раза два — прямо, не украдкой —
посмотрела на его лицо, строгое и желчное, с опущенными глазами, с отпечатком презрительной решимости
в каждой черте, и подумала: «Нет… нет… нет…» После обеда она со всем обществом отправилась
в сад и, видя, что Базаров желает заговорить с нею, сделала несколько шагов
в сторону и остановилась.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому,
в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно
смотрел в окна с улицы и
в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина,
в капоте
в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
В саду стало тише, светлей, люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась черною водою пруда, наполняя
сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел человек
в желтом костюме, сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную шляпу, вытер лоб ладонью,
посмотрел на ладонь и сердито спросил...
— Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а то — крысы ее портят. Щеки выели, даже
смотреть страшно. Сыщика из
сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич
в сарае же. Стену
в сарае поправил я. Так что все
в порядке. Никаких следов.
В саду, на зеленой скамье, под яблоней, сидела Елизавета Спивак, упираясь руками о скамью, неподвижная, как статуя; она
смотрела прямо пред собою, глаза ее казались неестественно выпуклыми и гневными, а лицо,
в мелких пятнах света и тени, как будто горело и таяло.
Через двое суток Самгин сидел
в саду, уступив просьбе Безбедова
посмотреть новых голубей.
Мать и Варавка куда-то ушли, а Клим вышел
в сад и стал
смотреть в окно комнаты Лидии.
Рассказывая, она
смотрела в угол
сада, где, между зеленью, был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой; из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара...
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел
в сад, заглянул
в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком
в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие
в темных ямах, непонятливо
смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
К собору, где служили молебен, Самгин не пошел, а остановился
в городском
саду и оттуда
посмотрел на площадь; она была точно огромное блюдо, наполненное салатом из овощей, зонтики и платья женщин очень напоминали куски свеклы, моркови, огурцов.
Сад был тоже набит людями, образовав тесные группы, они тревожно ворчали; на одной скамье стоял длинный, лысый чиновник и кричал...
Самгин пробовал убедить себя, что
в отношении людей к нему как герою есть что-то глупенькое, смешное, но не мог не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он заметил, что на улицах и
в городском
саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками, а какие-то люди
смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет
в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести
в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по
саду с практической целью:
посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет
в сад, заглянет к нему
в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же
посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
Он был как будто один
в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался
в глушь
сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет
в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет
в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и
смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него
в лапах.
Она подходила то к одному, то к другому окну, задумчиво
смотрела на дорогу, потом с другой стороны
в сад, с третьей на дворы. Командовали всей прислугой и распоряжались Василиса и Яков, а Савелий управлялся с дворней.
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него по спине, морщился и, заложив руки
в карманы, ходил по огороду, по
саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не
смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский
смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую
в комнаты из
сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя,
в красной ленте, самой княгини, с белой розой
в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Было тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три
сад и прошел через огород, чтоб
посмотреть, что делается
в поле и на Волге.
Если сам он идет по двору или по
саду, то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать,
посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Вскоре бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали
смотреть луга, и весь дом утонул
в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся
в сенях,
в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли
в слободу, и
в доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь,
в саду не шелохнется лист.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв,
смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть
сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Дорогой навязавшийся нам
в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по
садам, между огромными дубами, из рытвины
в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились
в городе. Только что мы вошли
в улицу, кто-то сказал: «
Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились
в изумлении: половины горы не было.
В одном месте кроется целый лес
в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина с
садами. Не знаешь, на что
смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и не поспеваешь следить за этой игрой света, как
в диораме.
Половодов походил по своему кабинету,
посмотрел в окно, которое выходило
в сад и точно было облеплено вьющейся зеленью хмеля и дикого винограда; несколько зеленых веточек заглядывали
в окно и словно с любопытством ощупывали своими спиральными усиками запыленные стекла.
Она
смотрела на него и, по-видимому, ждала, что он предложит ей пойти
в сад, но он молчал.
В городе он пообедал, погулял
в саду, потом как-то само собой пришло ему на память приглашение Ивана Петровича, и он решил сходить к Туркиным,
посмотреть, что это за люди.
Часто, гуляя по
саду, она вдруг бледнела и, смущенная или встревоженная изнутри, отвечала рассеянно и торопилась домой; я именно
в эти минуты любил
смотреть на нее.
Мне отвели комнату
в стороне, с окном, выходившим
в сад.
В комнате все
смотрело уютно, чисто, свежо. Сквозь открытое окно врывались благоухания летней теплой ночи.
Покуда
в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся
в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени до времени
посматривать в окна, не прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли.
В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут
в плодовитый
сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза
в Москве целая усадьба на Полянке была, и дом каменный, и
сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева,
смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
— А я хотела
посмотреть, нет ли
в саду вашей сестры. Вы знаете, мы с нею познакомились, когда вас еще здесь не было.
В этот промежуток дня наш двор замирал. Конюхи от нечего делать ложились спать, а мы с братом слонялись по двору и
саду,
смотрели с заборов
в переулок или на длинную перспективу шоссе, узнавали и делились новостями… А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
Любовь Андреевна.
Посмотрите, покойная мама идет по
саду…
в белом платье! (Смеется от радости.) Это она.
Слева
сад ограждала стена конюшен полковника Овсянникова, справа — постройки Бетленга;
в глубине он соприкасался с усадьбой молочницы Петровны, бабы толстой, красной, шумной, похожей на колокол; ее домик, осевший
в землю, темный и ветхий, хорошо покрытый мхом, добродушно
смотрел двумя окнами
в поле, исковырянное глубокими оврагами, с тяжелой синей тучей леса вдали; по полю целый день двигались, бегали солдаты, —
в косых лучах осеннего солнца сверкали белые молнии штыков.
Осторожно вынув раму, дед понес ее вон, бабушка распахнула окно —
в саду кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился
в комнату, синеватые изразцы печи сконфуженно побелели,
смотреть на них стало холодно. Я слез на пол с постели.
Но главное, что угнетало меня, — я видел, чувствовал, как тяжело матери жить
в доме деда; она всё более хмурилась,
смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна
в сад и как-то выцветала вся.
Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепешек с творогом, — есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза
в пол;
в окно из
сада смотрит веселое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а дед всё еще молится, качается, взвизгивает...
Если
смотреть прямо, — видишь крыши, точно лодки, опрокинутые вверх дном
в зеленых волнах
садов.
В саду дела мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарем бурьян, обложил яму по краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, — на нем можно было даже лежать. Набрал много цветных стекол и осколков посуды, вмазал их глиной
в щели между кирпичами, — когда
в яму
смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как
в церкви.
Деревенские мальчики, которых приглашали
в усадьбу, дичились и не могли свободно развернуться. Кроме непривычной обстановки, их немало смущала также и слепота «панича». Они пугливо
посматривали на него и, сбившись
в кучу, молчали или робко перешептывались друг с другом. Когда же детей оставляли одних
в саду или
в поле, они становились развязнее и затевали игры, но при этом оказывалось, что слепой как-то оставался
в стороне и грустно прислушивался к веселой возне товарищей.
Войдя
в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась
в первой же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью
в сад,
в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением
смотря на князя и на мать.
Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась,
посмотрела брату
в лицо, медленно, широко перекрестилась и удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся на перила балкона и долго глядел
в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший
в лучах золотого весеннего солнца.
В этот
сад выходили два окна залы (два другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город и начинался бесконечный заливной луг), да
в этот же
сад смотрели окна маленькой гостиной с стеклянною дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальнею ее дочери.
Я сейчас попросился гулять
в сад вместе с сестрой; мать позволила, приказав не подходить к реке, чего именно я желал, потому что отец часто разговаривал со мной о своем любезном Бугуруслане и мне хотелось
посмотреть на него поближе.
Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг
в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали
посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла
в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Прошло четыре томительных дня. Я грустно ходил по
саду и с тоской
смотрел по направлению к горе, ожидая, кроме того, грозы, которая собиралась над моей головой. Что будет, я не знал, но на сердце у меня было тяжело. Меня
в жизни никто еще не наказывал; отец не только не трогал меня пальцем, но я от него не слышал никогда ни одного резкого слова. Теперь меня томило тяжелое предчувствие.